Римская кровь - Страница 75

— Очень хорошо, — сказал я ей. — Сегодня ночью воспользуемся обоими, а завтра решим, кого оставить. Один пусть ходит вокруг дома и следит за дорожкой, второй — сидит за дверями в прихожей.

Цицерон сказал, что позаботиться об охране должен я сам; я помнил это совершенно отчетливо. Но, может, думал я, возбужденный доставленными мною сведениями, Цицерон запамятовал о собственных распоряжениях. В тот момент я мог думать только о запахах, доносившихся с кухни, и о предстоящей ночи — долгой, беспробудной ночи.

Покидая прихожую, я бросил взгляд на присланного Цицероном бородача. Он сидел на табурете перед закрытой дверью, прислонившись к стене и скрестив на груди руки. В кулаке он по-прежнему сжимал обнаженный кинжал. Над головой у него по-прежнему проступало написанное кровью послание, и в глаза мне снова бросились слова: «Молчи или умри». Мне стало нехорошо; утром я велю Бетесде отмыть стену. Я взглянул в немигающие глаза Рыжебородого и улыбнулся. Он не ответил на мою улыбку.

В комедиях часто появляются персонажи, которые совершают дурацкие поступки, вся глупость которых до боли очевидна каждому зрителю, очевидна всем на свете, кроме них самих. Публика ерзает на своих местах, хохочет, даже кричит:

— Нет, нет! Как же ты не понимаешь, дурак! Человек на сцене обречен и ничего не слышит, и боги с превеликой радостью и весельем подстраивают гибель еще одного ослепленного смертного.

Но порой боги подводят нас к краю пропасти лишь затем, чтобы в последний момент вырвать нас из бездны, и наше необъяснимое спасение забавляет их не меньше, чем наша безвременная смерть.

Я внезапно проснулся без промежутка между сном и явью; мое сознание пробудилось в странном царстве, которое простирается от полуночи до рассвета. Я был один в своей спальне. После обильного ужина с рыбой и вином Бетесда проводила меня сюда, сняла с меня тунику и, несмотря на жару, укрыла толстым шерстяным одеялом; перед уходом она, как ребенка, поцеловала меня в лоб. Я встал, и одеяло соскользнуло на постель; в густом ночном воздухе повисла жара. В комнате было темно: сквозь оконце в верхней части стены сюда проникал лишь тонкий лучик лунного света. Я по памяти добрался до угла комнаты, но в темноте я не нашел ночного горшка, или же Бетесда опорожнила его и забыла поставить на место.

Это не имело значения. Той роковой ночью ночной горшок мог запросто обернуться грибом или растаять в воздухе, и это бы показалось сущей безделицей. На меня нахлынуло то же странное ощущение, которое я испытал, когда мы с Бетесдой лежали в прихожей. Я видел и чувствовал окружающие меня вещи с абсолютной ясностью, и все же обстановка казалась мне таинственной и незнакомой, как будто луна изменила свой цвет, как будто сами боги покинули землю и погрузились в сон, предоставив мир самому себе. В такую ночь могло случиться что угодно.

Я отогнул занавеску и вышел в атрий. Возможно, я до сих пор не проснулся и спал на ходу, потому что знакомые места в доме казались нереальными и до неузнаваемости преображенными географией ночи. Сад был затоплен голубым лунным светом и походил на непроходимые заросли скелетов, которые отбрасывали острые кинжальные тени. Кое-где в перистиле догорали светильники, подобные обессиленным солнцам, готовым вот-вот погаснуть. Самый яркий из светильников сиял за стеной, прикрывавшей прихожую, заливая угол дома жидким желтым отблеском, напоминая бивачные костры, пылающие за горной грядой.

Я подошел к краю сада и поднял тунику. Я был осторожен как школьник и ступал по мягкой траве, не издавая ни звука. Закончив, я опустил тунику и не сходя с места созерцал поле, усыпанное костями и в неверном лунном свете напоминавшее пепельные руины Карфагена безлунной ночью.

Среди запахов земли, мочи и гиацинта в теплом, сухом воздухе я уловил слабый аромат чеснока. В прихожей мерцал и колыхался свет лампы, который отбрасывал колеблющуюся мужскую тень на стену, примыкающую к комнате Бетесды.

Словно во сне, я направился к прихожей; словно во сне, я казался себе невидимым. На полу горел яркий светильник, отбрасывавший вверх зловещие тени. Рыжебородый стоял перед обезображенной стеной с угрожающей надписью, вглядываясь в нее как в водоем и водя рукой над ее гладью. Рука была обернута в красную тряпку, с которой капала на пол густая темная жидкость. В другой руке он сжимал кинжал. Блестящий клинок был испачкан кровью.

Дверь была распахнута настежь. Словно бы затем, чтобы не дать ей закрыться, на нее навалилась массивная туша Зотика, чья глотка была перерезана столь жестоко, что голова почти отделилась от тела. Большая лужа крови вытекла из шеи на каменный пол. Ковер насквозь пропитался кровью. Пока я смотрел, Рыжебородый отступил назад и нагнулся, чтобы обмакнуть тряпку в лужу крови, не отрывая глаз от стены, точно художник от начатой картины. Он сделал шаг вперед и продолжил писать.

Затем очень медленно он повернул голову и увидел меня.

Он ответил на мою давешнюю улыбку жуткой, зияющей ухмылкой.

Должно быть, Рыжебородый ринулся на меня очень быстро, но мне казалось, что поступь его была тяжелой и невероятно медленной. Прошла целая вечность, пока он занес кинжал, и на меня повеяло густым чесночным духом. И все это время я мог созерцать его напряженную, трясущуюся пасть и задаваться глупым вопросом, за что он ненавидит меня так сильно.

Мое тело оказалось сообразительней разума. Каким-то образом я сумел схватить его за запястье и отвести удар. Кинжал скользнул по щеке, проведя по ней неглубокий красный след, на который я обратил внимание гораздо позднее. Без промедления гигант припер меня к стене; я задыхался и был в таком замешательстве, что на мгновение мне почудилось, будто Рыжебородый всей своей тушей придавил меня к полу.