Римская кровь - Страница 56

Старик фыркнул и нахмурился:

— Кое-чем перекусил! Вы только послушайте!

— Я умылся и оделся. Я не стал будить жену и спустился по лестнице в эту комнату, а потом вышел на улицу. Было немного прохладно, но безветренно.

За холмами появились первые проблески зари. Ночью небо расчистилось; только одно облачко виднелось на восточном горизонте — красно-желтое снизу, озаренное первым светом. Вверху, на дороге кто-то ехал с юга. Сначала я его услышал: ты ведь знаешь, как быстро распространяется звук в безветренном и прохладном воздухе. Потом я его увидел: он сидел в легкой колеснице, в которую были запряжены две лошади, и мчался так быстро, что я хотел уже зайти в дом, чтобы спрятаться. Вместо этого я остался на месте, и, приблизившись ко мне, он сбавил скорость и остановился. Он снял с головы кожаную шапку, и тогда я увидел, что это Маллий Главкия.

— Твой друг?

Хозяин поморщился.

— Чей угодно, только не мой. Раньше он был рабом, и уже тогда отличался дерзостью и заносчивостью. Говорят, рабы подражают своим господам, и это как нельзя более верно в случае с Маллием Главкией.

За холмом в Америи ты найдешь две ветви семьи Росциев, — продолжал он. — Секст Росций, и отец и сын, — люди уважаемые: они и хозяйство поставили, и состояние нажили; другие — это двоюродные братья, Магн и Капитон, и их род. Я всегда считал их подлецами, хотя не могу сказать, что часто имел с ними дело лично. Самое большее — подавал им чашу вина. Но ты можешь сказать, что человек опасен, по одному его виду. Таковы Магны и старик Капитон. Маллий Главкия, тот, что в то утро стремглав примчался с юга, был от рождения рабом Магна, пока Магн его не освободил. В награду за какое-нибудь несказанное преступление, я не сомневаюсь. Главкия продолжал служить Магну и по-прежнему служит. Как только я разглядел, что в колеснице именно он, мне ужасно захотелось отступить в дом, пока он меня не заметил.

— И здоров он, этот Маллий Главкия?

— Здоровее самих богов.

— Хорош собой?

— Волосы светлые, а сам уродлив, как младенец. Лицо красное, тоже какое-то младенческое. Как бы там ни было, примчался он на своей колеснице. «А, рано же ты открылся», — говорит он. Я объяснил ему, что я еще не открывался, и шагнул назад в дом. Только я стал закрывать дверь, как он подставил ногу и помешал мне. Я ему повторяю, что еще не открывался, и пробую закрыть дверь, но он не убирает ногу. Потом он просовывает в проем кинжал. Малоприятное зрелище. Но и того мало. Кинжал не был чистым и не блестел, нет. Лезвие было покрыто кровью.

— Красной или черной?

— Не слишком свежей, но и не слишком старой. На лезвии она почти вся высохла, но в местах, где ее было больше всего, она была еще влажной и красной посередине. Я изо всех сил стараюсь закрыть дверь. Я уже подумывал о том, чтобы закричать, но моя жена пуглива, сына нет дома, а рабы с Главкией не справятся, и тогда откуда мне ждать помощи?.. — Он бросил виноватый взгляд на старика в углу. — Ну, я его и впустил. Он потребовал вина, немедленно, неразбавленного. Я принес ему чашу. Он опорожнил ее одним глотком, а потом швырнул на пол и сказал мне принести бутылку. Он сидел там же, где и ты сейчас, и вылакал все до капли. Несколько раз я пытался выйти из комнаты, но всякий раз, как я делал шаг в сторону, он заговаривал со мной громким голосом, таким тоном и таким образом, что я понял, что он хочет, чтобы я остался и послушал.

Он сказал, что приехал из Рима и пустился в путь еще затемно, чтобы поскорее доставить ужасные известия. Тогда-то он и сказал мне, что Секст Росций мертв. Я не придал этому значения: «Он был стар, — сказал я ему. — Что-нибудь с сердцем?» Главкия расхохотался. «Вроде того, — сказал он. — Нож в сердце, если хочешь знать». И он воткнул окровавленный нож в стол.

Трактирщик вытянул короткую, похожую на обрубок руку. Я опустил глаза и рядом со своей чашей увидел глубокую щель в грубо рубленной древесине.

— Думаю, он видел выражение моего лица. Он снова расхохотался, должно быть, уже порядком захмелев. «Не дрожи, трактирщик, — говорит он. — Это сделал не я. Разве я похож на убийцу? Но это тот самый нож, вынутый прямо из сердца старика». Тут он рассердился. «Да что ты на меня так уставился, — говорит он. — Я же тебе сказал, я этого не делал. Я всего лишь гонец, который приносит дурные вести родственникам и домашним». И после этого он, пошатываясь, вышел за дверь, сел в свою колесницу и был таков. Сможешь ты меня упрекнуть, если я скажу, что с тех пор я не стремлюсь рано вставать?

Я рассматривал стол, отметину, оставленную кинжалом. В неверном свете казалось, что чем дольше я в нее вглядываюсь, тем глубже и черней она делается.

— Так значит, он приехал, чтобы сообщить Сексту Росцию об убийстве его отца?

— Не совсем так. То есть, он приехал для того, чтобы оповестить не Секста Росция, а кое-кого другого. Поговаривают, что Секст услышал новость только в середине дня, когда уже начали расползаться слухи. Он встретил на дороге соседа, который принес ему свои соболезнования, даже не предполагая, что тот еще ничего не слышал. На следующий день из Рима прибыл гонец, направленный челядью покойного — он останавливался в моем трактире, — но к тому времени все уже все знали.

— Тогда к кому же приезжал Главкия? К своему бывшему хозяину Магну?

— Если Магн был в Америи. Но в последнее время этот молодой безобразник чаще всего околачивается в Риме. Говорят, он якшается с разбойниками и выполняет поручения своего старшего брата; я имею в виду старого Капитона. Вероятно, Главкия направился со своей новостью прямиком к нему. Хотя трудно ожидать, чтобы Капитон проливал слезы по старому Сексту; две ветви рода Росциев терпеть не могут друг друга. Их вражда тянется уже многие годы.