Римская кровь - Страница 120

120

Эруций развлекал толпу мелодраматическими эффектами и напыщенностью, и чернь была очень довольна. Он открыто угрожал судьям, и они молча стерпели это оскорбление. Цицерон, казалось, был исполнен решимости пробудить в слушателях неподдельную страсть, а его тоска по правосудию была заразительной. Решение в самом же начале обвинить Хрисогона было дерзкой авантюрой. При одном упоминании этого имени Эруций и Магн явно ударились в панику. Судя по всему, они ожидали вялого отпора, речи столь же бессвязной и околичной, как и их собственная. Вместо этого Цицерон погрузился в рассказ по самую шею, ничего не опуская.

Он описал обстоятельства жизни старшего Секста Росция, его связи в Риме и давнюю вражду со своими двоюродными братьями Магном и Капитоном. Он не обошел молчанием их пресловутые нравы. (Капитона он сравнил с израненным и поседелым гладиатором, а Магна — с учеником престарелого бойца, далеко превзошедшим наставника в злокозненности.) Он уточнил время и место гибели Секста Росция и отметил тот странный факт, что Маллий Главкия скакал всю ночь напролет, чтобы доставить окровавленный кинжал и сообщить об убийстве Капитону в Америи. Он подробно остановился на отношениях Росциев и Хрисогона, на незаконном внесении Секста Росция в проскрипционные списки после его смерти и официального окончания проскрипций, на безрезультатном протесте городского совета Америи, на приобретении имущества покойного Хрисогоном, Магном и Капитоном, на их попытках уничтожить Секста Росция-младшего и его бегстве в Рим к Цецилии Метелле. Он напомнил судьям о вопросе, с которым подходил к каждому делу великий Луций Кассий Лонгин Равилла: Кому выгодно?

Когда речь зашла о диктаторе, Цицерон не дрогнул; казалось, он с трудом удерживается от самодовольной ухмылки.

— Я пребываю в убеждении, добрые судьи, что все это произошло без ведома почтенного Луция Суллы и попросту осталось им незамеченным. В конце концов, сфера его деятельности грандиозна и обширна; государственные дела высочайшей важности отвлекают на себя все его внимание, ибо он деятельно залечивает раны прошлого и предотвращает угрозы, исходящие от будущего. Все глаза обращены на него; вся власть сосредоточена в его твердых руках. Заключить мир или объявить войну — выбор между ними и средства их осуществления принадлежат ему и только ему. Вообразите себе толпу жалких прощелыг, окружающих такого человека, следящих и поджидающих, когда его внимание будет целиком поглощено каким-нибудь важным делом, чтобы они могли без промедления воспользоваться удобным моментом. Он воистину Сулла Счастливый, но, клянусь Геркулесом, конечно же среди любимцев Фортуны не найдется ни одного человека, среди многочисленной челяди которого не затаился какой-то нечестный раб или, хуже того — хитрый и бессовестный вольноотпущенник.

Он углубился в свои заметки и опроверг каждый довод Эруция, выставив своего недалекого противника на посмешище. Он не оставил камня на камне от аргумента Эруция, согласно которому безвыездное проживание Секста Росция в деревне было знаком его раздора с отцом; Цицерон пустился в пространное отступление, посвященное ценности и достоинству деревенской жизни, — сия тема всегда ласкала слух пообтесавшихся в городе римлян. Он заявил протест против того, что рабы, присутствовавшие при гибели своего хозяина, не могут быть призваны в свидетели, так как их новый хозяин Магн, прячущий их в доме Хрисогона, отказывается это допустить.

Он говорил об ужасах отцеубийства, преступления столь тяжкого, что обвинительный приговор невозможен без неопровержимых доказательств.

— Я осмелился бы даже утверждать, что судьи должны видеть обагренные кровью руки сына, чтобы они могли поверить в преступление столь чудовищное, столь гнусное, столь противоестественное! — Он описал древнее наказание за отцеубийство, к ужасу и восторгу толпы.

Речь его была столь подробна и обстоятельна, что судьи заерзали в своих креслах, но уже не от страха перед именем Суллы, а от нетерпения. Голос его начал хрипнуть, несмотря на то, что он изредка делал глоток из чаши с водой, спрятанной за ораторским возвышением. Я начал думать, что он намеренно тянет время, хотя и не представлял себе, зачем.

Тирон ненадолго отлучился со скамьи обвиняемого; я решил, что он отошел по нужде, так как сам испытывал растущую потребность поступить так же. Но в этот самый момент, опираясь на костыль, он быстро проковылял по галерее и занял свое место. С вершины ростр Цицерон посмотрел вниз и поднял бровь. Они обменялись между собой каким-то знаком и улыбнулись.

Цицерон прочистил горло и отпил из чаши. Он сделал глубокий вдох и на мгновение закрыл глаза.

— А теперь, судьи, мы переходим к одному подлецу и вольноотпущеннику, по происхождению египтянину, по природе бесконечно алчному, — но поглядите — вот и он: в сопровождении пышной свиты он спустился из своего роскошного особняка на Палатине, где обитает в богатстве и изобилии среди сенаторов и магистратов из древнейших семей государства.

Вызванный Эруцием, наконец прибыл Хрисогон.

Его телохранители незамедлительно очистили последние ряды галереи, где нескольким счастливчикам из толпы удалось занять те немногие места, что оставались после мелкой знати. Когда Хрисогон прошествовал к центру скамьи и сел, все головы повернулись к нему и по площади прокатился ропот. Его свита оказалась столь многочисленной, что части слуг пришлось стоять в боковых проходах.

Я повернул голову вместе с остальными, чтобы мельком взглянуть на его легендарные золотистые кудри, высокий, как у Александра, лоб, сильную, широкую челюсть, прорезанную сегодня жесткой, угрюмой складкой. Я снова посмотрел на Цицерона, который, казалось, готовится к атаке, приподнимая свои узкие плечи и наклоняя лоб, словно наседающий на соперника козел.

120